Катакомбы (В. Катаев)

^* (Печатается с некоторыми сокращениями по изд.: «Героическая Одесса» (сборник). Одесса, 1945.)

Мне посоветовали побывать в катакомбах Усатовых хуторов. Там скрывался подпольный партийный комитет Пригородного района и несколько партизанских отрядов, непосредственно связанных с этим подпольным райкомом.

В это время в Одессе началась городская партийная конференция, и несколько человек усатовских подпольщиков приехали на нее. В числе их был и товарищ Лазарев Семен Федорович, секретарь Одесского пригородного подпольного райкома партии - тот самый человек, который в течение двух с половиной лет, находясь глубоко под землей, руководил движением сопротивления одного из самых больших одесских районов. Это была героическая, абсолютно неравная и тем не менее победоносная война небольшой горсточки одесских большевиков - несгибаемых советских патриотов - против двухтысячной регулярной румынской армии, специально расквартированной в районе Усатовых хуторов.

Нас познакомили.

Я увидел небольшого человека средних лет с ординарным, немного болезненным лицом, по внешности типичного районного партийного работника, каковым он в действительности и был. Ничего исключительного, а тем более героического при всем желании нельзя было отыскать в его фигуре. Не было в нем также ни тени рисовки или какой-нибудь позы. Даже - позы простоты и скромности.

Узнав, что я хочу спуститься в «его» катакомбы, Семен Федорович очень обрадовался. Он обрадовался потому, что, оказывается, с того дня, как вышел из катакомб навстречу Красной Армии в апреле 1944 года, до сих пор еще ни разу не смог побывать на своем старом пепелище.

И с той быстротой, точностью и конкретностью, которые отличают опытного подпольщика, он в течение двух часов организовал довольно трудную поездку в катакомбы.

Прежде всего он из-под земли достал двух своих соратников, членов его подпольной организации, за которыми я безуспешно «охотился» в течение нескольких дней.

Один из них был Иван Гаврилович Илюхин, секретарь Овидиопольского подпольного райкома партии, который в силу целого ряда обстоятельств попал в катакомбы к Лазареву, другой - Леонид Филиппович Горбель - третий секретарь Пригородного подпольного райкома и командир партизанского отряда № 1 (Куяльницкого).

Оба они - Илюхин и Горбель - были люди той же партийной складки, что и Лазарев: простые, внешне ординарные, скромные, без рисовки и полные несокрушимой духовной силы, которая светилась в их прямых, открытых глазах. Только несколько помоложе Лазарева, Илюхин - уроженец Орловской губернии, настоящий русак с высоким лбом и крепкими скулами, большой, сильный, в черной коровьей куртке мехом наружу. Горбель - законченный тип веселого и живого черноморца с крепкими руками, привыкшими к веслам, подвижным, лукавым лицом и статной фигурой, с особым военным щегольством стянутой офицерским поясом.

Они коротко и деловито посовещались с Лазаревым и тотчас исчезли добывать вещи, необходимые для нашей экспедиции: фонари «летучая мышь», особые, специально сконструированные для катакомб большие зажигалки, расчитанные на несколько часов горения, керосин для фонарей, бензин для автомобиля, старые спецовки, чтобы не запачкать под землей костюмов, короткие костыльки, на которые нужно опираться, пробираясь по тесным и низким подземным коридорам, чтобы не стукаться о потолки...

Вскоре все это было добыто, и мы отправились.

Мы проехали через весь город, миновали Пересыпь, сожженную, взорванную, исковерканную оккупантами, и стали огибать ракушняковую гору, ведущую к Хаджибейскому парку и далее к Усатовым хуторам. По склонам этой горы, похожей на ковригу хлеба, раскинулось несколько сел - Нерубайское, Куяльник... В некоторых местах в скалах виднелись трещины. Это были входы в катакомбы. Но в большинстве они были взорваны, развалены и даже забетонированы.

- Да. Жестокая была борьба, - сказал Лазарев.

Отсюда начиналась территория, где действовал его подпольный райком. Здесь каждый забор, каждый погреб, каждый домик, каждое деревцо, каждая щель были знакомы партизанам, как своя ладонь...

Машина пересекла выгон, нырнула в скалистую балочку, вынырнула из нее и въехала во двор небольшой хибарки, крытой камышом. Пока шофер ставил машину за погреб, сложенный все из того же ракушняка, из хибарки вышла крестьянка с повязанной полинявшим платком головой. Увидав выходящих из машины гостей, она радостно, приветливо улыбнулась.

- Здравствуйте, товарищ Лазарев! Здравствуйте, товарищ Илюхин! Здравствуйте, товарищ Горбель!

- Здорово, хозяюшка! Не забыла нас?

- Где там! Разве таких людей когда-нибудь забудешь? Вы наши избавители. Если б не вы - нас бы уже давно поубивали. Что ж вы нас совсем забыли - не приезжаете?

- Дел много. Одесский район восстанавливаем. Времени не выберешь. Хозяин дома?

- Дома, дома. Милости вашей просим. Заходите в хату.

А уже из хаты выходил хозяин. Он так торопился навстречу дорогим гостям, что даже забыл надеть свою баранью шапку. Его смуглое южное лицо с характерным горбатым носом, огненно-черными глазами, сивыми усами и крепким, по-солдатски выбритым подбородком светилось той же радостной, приветливой улыбкой. Он крепко пожимал гостям руки.

- Заходьте, прошу вас. Заходьте, дорогие друзья.

- Эти люди нам крепко помогали, когда мы сидели под землей, - сказал Лазарев. - Они нам приносили пищу, передавали записки, предупреждали об опасности. Благодаря им нам было известно все, что делается наверху. И ведь все это с опасностью для жизни.

Узнав, что мы будем спускаться в катакомбы, хозяин принес несколько самодельных коптилок, сохранившихся у него еще со времени подполья. Нашелся также и бидон керосина. Так что, собственно говоря, зря хлопотали насчет «летучих мышей» и горючего.

- Я ж говорил, - с неудовольствием проворчал Горбель, - что у них все есть. Напрасно только время потратили на подготовку.

Пока мы переодевались в старые макинтоши и спецовки, хозяин, показав рукой на всю скромную обстановку своей хаты, сказал:

- При оккупантах ничего этого здесь не было. Были только одни голые стены.

- А где же все это было?

- А в катакомбах. В последние месяцы ихнего каторжного режима, ихней «новой Европы», чтоб она сгорела, мы все хозяйство перевели под землю. И овец перевели. И корову. Только тем и спаслись от неминуемой смерти.

- Это верно. Почти все население Усатовых хуторов в последние месяцы пребывания немецко-румынских разбойников спасалось у нас в катакомбах.

- Сколько же всего у вас было так сказать «посторонних»?

- Несколько тысяч. Я думаю, тысяч до семи. Они, правда, размещались недалеко от выходов, но все равно - под нашей охраной они были для врага недоступны.

- Спасители наши, - сказала хозяйка.

И я вдруг понял всю силу этой небольшой горсточки большевиков-патриотов, которые в течение двух с половиной лет не только вели свою смертельно-опасную работу, но также сумели спасти несколько тысяч местных жителей от гибели, разорения и неминуемого рабства.

- Ну, товарищи, двинулись, - сказал Лазарев, когда светильники были зажжены и фонари «летучая мышь» отрегулированы.

Мы прошли несколько сот шагов задами, спустились в балочку и подошли к щели в скале.

- Вот это и есть наш знаменитый выход «семечки», - сказал весело Горбель. - Сторожевой здесь был пост и караульные лузгали семечки, - пояснил он это название. - Теперь берегите голову. За мной.

Воздух вокруг становился все более неподвижный, затхлый, спертый. Фонари и коптилки чуть мерцали, с трудом освещая вплотную придвинувшиеся стены и совсем низко нависшие своды. Становилось душно, даже жарко, хотя наверху была зима, ветер и градусов десять мороза. Иногда почва под ногами поднималась, потолок опускался еще ниже. Оставалось небольшое отверстие, сквозь которое нужно было протискиваться ползком, подчас даже на животе. Песок и каменная пыль сыпались за воротник. С непривычки я задыхался, обливаясь горячим потом. А мы не прошли еще и километра. Туннель то и дело поворачивал то вправо, то влево. Он то поднимался, то круто уходил вниз. Через каждые десять-пятнадцать шагов возникали разветвления. Иногда их было три или четыре. Новый человек запутался бы здесь в одну минуту. Но Горбель шел уверенно, как по своей квартире, ни на один миг не задумываясь, куда свернуть. Он только на перепутьях особенно внимательно осматривал стены и полы, освещая их своей «летучей мышью».

- Откуда вы знаете, куда надо идти? - спросил я во время небольшой передышки, когда мы присели на камни посреди тесного туннеля.

И тогда Горбель открыл мне одну из многочисленных тайн катакомб. Он осветил стены, и я заметил, что они испещрены различными значками, выцарапанными на камне, нарисованными мелом и углем или просто начерченными пальцами на толстом слое пыли, покрывающем пол. Это были знаки подземной навигации. Указатели подземного фарватера. Разумеется, никакой более или менее точной карты катакомб не существует. Стоило бы колоссальных трудов составить схему этого невероятно запутанного лабиринта, имеющего в довершение всего несколько горизонтов залегания. Компас здесь бесполезен. Во-первых, без карты он все равно ни к чему. Звук голоса почти не распространяется. Остается только сигнализация значками, своеобразными иероглифами. Каждый член подпольной организации нашел свои, так сказать, «позывные». Когда человек передвигался по лабиринту катакомб, он время от времени оставлял на стенах свои визитные карточки и шифрованные сообщения о том направлении, куда он направляется, для того, чтобы в случае аварии со светом его могли отыскать товарищи. Я говорю «аварии со светом» потому, что авария фонаря или коптилки равносильна гибели человека.

Оставшись без света, человек здесь безусловно должен погибнуть. Двигаясь в темноте, он абсолютно не может ориентироваться, через тридцать шагов заблудится среди множества поворотов и будет заживо погребен. Такие случаи бывали.

Но вернемся к подземной навигации.

Горбель осветил фонарем стену, и я увидел на ней несколько значков, нарисованных углем. Один был похож на топографическую стрелку, но только с двумя вертикальными черточками на хвосте. Другой состоял из одной лишь буквы Я. Третий представлял собой крестик со стрелкой. Были еще кружочки, стрелки, направленные в разные стороны. Были цифры.

Стрелка с двумя вертикалями была, например, визитной карточкой Илюхина. Цифры были датами прохождения. Стрелки - направлением. Пятиконечная звезда была знаком всего подпольного райкома в целом. Таким образом, внимательно глядя на стены, человек посвященный всегда мог знать, кто где в данный момент находится, где кого нужно искать.

Мы двинулись дальше, низко нагибаясь и опираясь на свои короткие палочки. Прошли еще километра два, и вдруг нам на пути стали попадаться разные вещи. Первой мы увидели лопату, воткнутую в кучу ракушнякового щебня. Рядом на камне стояла коптилка, сделанная из бутылочки из-под одеколона ТЭЖЭ. Коптилка вся была покрыта пылью. Но в ней еще сохранилось немного керосина. Когда Илюхин поднес к ней спичку, фитилек загорелся. Груда заржавленных патронов тускло блеснула за камнем. И, конечно, стены вокруг - как и всюду - были исписаны белыми и черными иероглифами. Мы все окружили светильник и смотрели на дымный язычок пламени, как очарованные. И правда, было что-то чудесное, почти волшебное, полное глубокого смысла в том, что эта самодельная партизанская лампочка, к которой никто не прикасался больше восьми месяцев, вдруг сразу же безотказно загорелась, как будто бы была все время наготове.

- А вы знаете, товарищи, - сказал после некоторого молчания Лазарев. - Даже как-то не верится, что все это было в сущности так давно. Кажется, что все это было вчера... Только что... Смотрите, а вот и наша листовка.

За грудой патронов покрытый пылью и плесенью, валялся небольшой розовый листок. Я поднял его. Это было воззвание подпольного комитета к железнодорожникам.

«Товарищи железнодорожники!

На наших глазах гитлеровские бандиты вывозят в Германию награбленное добро из нашей Отчизны.

Кровопийцы высасывают все соки из нашего народа.

...Священный долг патриота нашей Родины требует от каждого вести беспощадную борьбу с ненавистными оккупантами...»

Не все можно было разобрать в этой листовке, истлевшей от времени. Бросались в глаза строчки:

«Не мазутом, а песком засыпайте буксы, поджигайте эшелоны, цистерны с бензином, создавайте пробки на станциях, всеми способами срывайте транспорт ненавистных оккупантов...»

Десятки тысяч таких листовок распространил подпольный райком Лазарева. И честные советские люди, беззаветные патриоты засыпали буксы песком, поджигали цистерны с бензином, пускали немецкие эшелоны под откос.

Да, все это было. Теперь уже это история.

Мы снова двинулись дальше, освещая стены дрожащими огоньками своих коптилок. И вдруг, не сговариваясь, под наплывом воспоминаний партизаны все сразу запели свою подпольную песню, свой партизанский гимн. Их голоса глухо и вместе с тем необыкновенно торжественно звучали под низкими сводами. Цепь огоньков мелькала во мраке. И во всем этом было что-то необыкновенно волнующее, я бы даже сказал, величественное. Они шли и пели ту самую песню, которую пели под землей в то время, когда по земле, в каких-нибудь десятках метрах над ними, гремели кованые сапоги захватчиков. Я запомнил их песню от слова до слова. Ее сочинил сам Лазарев. Они пели ее на мотив «Оружьем на солнце сверкая». Вот эта песня:

 Пошли мы тернистой дорогой. 
 Далек оказался наш путь. 
 Наполнилось сердце тревогой. 
 Нет сил, невозможно вздохнуть. 

И припев:

 Марш вперед, друзья, в поход 
 На разгром фашизма. 
 Нас вперед всегда ведет 
 Знамя большевизма. 

Эти слова, написанные поэтом-самоучкой, может быть, не всюду ладно, тем не менее произвели на меня громадное впечатление. Каждое слово в них, каждая мысль была глубоко прочувствована, правдива, честна и благородна. Это были не стихи. Это была сама жизнь:

 В сырых катакомбах глубоких, 
 Где воздуха мало порой, 
 Где много обвалов широких, 
 Живем мы родною семьей. 

 Жизнь наша - борьба роковая: 
 В тылу у врага остались, 
 В борьбе, ни на что невзирая, 
 Мы тяжесть нести поклялись. 

 ...Нам вера надежду рождает, 
 Нам вера и бодрость дает. 
 Кто верит - всегда побеждает, 
 Позиций своих не сдает. 

 Что ж делать, когда нет 
                   исхода? 
 На милость врагу не пойдем. 
 Мы все, как один, за свободу, 
 За счастье народа умрем. 

Когда, наконец, мы добрались до лагеря № 1, я совершенно выбился из сил. Я был весь мокрый - хоть выжимай. Остальные чувствовали себя прекрасно. Вот что значит привычка!

Лагерь представлял собой несколько комнат, вырезанных в скале. В одной комнате помещалось отделение партизанского отряда. Здесь были каменные пары, покрытые полусгнившей соломой. Как в настоящей казарме или блиндаже, у каждого бойца было свое постоянное место. Был здесь каменный стол и каменная скамья. В нише в большом порядке располагалось оружие. На стене висело расписание нарядов. Ведро, самодельная кружка, веник. Все честь честью. В другой комнате находился райком. Здесь на каменных койках спали все три секретаря. Здесь решались партийные дела. Давались боевые задания отряду. На пишущей машинке печатались листовки. Дальше в коридоре была сделана выгребная яма, куда бросали мусор. И это было очень важно, так как в условиях спертого воздуха, отсутствия света и плохого питания отряд все время находился под угрозой возникновения эпидемических заболеваний. Была уборная. Была кухня, где на примусах готовили еду. Был продовольственный склад: большая кадка для муки и большой ящик для других продуктов. Масса бутылок из-под горючего, которое здесь ценилось на вес золота: нужно было круглые сутки освещаться. Было вырезанное в скале отделение, где держали кур и откармливали поросят. Было несколько семейных отделений, где жили мужья с женами. И всюду в стенах ниши - с лекарствами, с письменными принадлежностями, с иголками, нитками, сапожным инструментом и сапожным товаром.

Теперь мы были окружены предметами домашнего обихода, утварью, посудой, остатками одежды, бутылками, склянками, грамофонными иголками, самодельными плакатами, книгами, брошюрами, румынскими газетами, из которых партизаны черпали многие очень важные для себя сведения, железными ящиками с пулеметными лентами. Все это прекрасно сохранилось, хотя и было засыпано пылью.

Я рассматривал вещи, раскиданные повсюду. О каждой из этих вещей можно было бы написать роман. Вот, например, обломки лампового радиоприемника. Казалось бы, что может быть проще: сидеть под землей и слушать радиопередачи. Однако это совсем не верно. Принимать радиопередачи было не только безумно трудно, это было иногда просто подвигом. Каждый раз нужно было выносить радио наружу или ставить приемник возле самого выхода из катакомб. Но все выходы были блокированы врагами. Приходилось постоянно отыскивать новые выходы. Прежде чем вынести приемник наверх, производилась разведка.

Очень часто это было связано с серьезной боевой операцией, с разминированием выходов, с перестрелкой, с очень сложной и опасной разведкой. Но и это не все. Нужно было установить временную антенну. Это делалось по ночам, в часы наиболее важных московских передач, под непрерывной угрозой смерти. Кроме того, оккупанты ставили всюду в районе хуторов специальные установки, чтобы запеленговать и обнаружить партизанскую радиостанцию. Каждый раз приходилось, так сказать, «разминировать» местность от этих радиопеленгаторов. И с опасностью для жизни подпольщики это делали. В углу я увидел кучу снятых с поверхности румынских радиопеленгаторов. Это были трофеи подпольного райкома товарища Лазарева. А вот и самодельная установка для добывания тока для радиопередатчика. Партизаны крутили ее вручную, как папанинцы на льдине.

А какие критические дни приходилось им переживать! Сначала оккупанты думали, что партизаны не смогут долго продержаться под землей. Им казалось, что это совершенно невозможно. В своей прессе они уделяли большое внимание катакомбщикам. Какой-то горе-профессор из Бухареста даже напечатал большую успокоительную статью о том, что партизаны все равно обречены под землей на неминуемую гибель без воздуха, солнечного света и витаминов. Он весьма «научно» обосновал свою «теорию». Но злосчастный профессор не учел одной маленькой детали. Он не учел, что в катакомбах сидят большевики, несгибаемые советские патриоты... На некоторое время румынские власти успокоились, ожидая естественной гибели подпольщиков. Но подпольщики что- то все не гибли и не гибли.

Румынские эшелоны продолжали валиться под откос, листовки продолжали тысячами распространяться среди одесского населения, каждый день на окраинах находили трупы убитых вражеских солдат и офицеров, ни один неприятельский транспорт, ни один грузовик не мог появиться на дорогах в районе Усатовых хуторов без риска быть обстрелянным или взорванным, взлетели на воздух штабы и комендатуры. Положение захватчиков стало невыносимым. Тогда румынские власти решили во что бы то ни стало ликвидировать группу Лазарева. Атаковать подпольщиков в лоб невозможно... Видя это, оккупанты стали выкуривать партизан из катакомб самыми различными способами. Сначала они прибегли к грубому террору. Они привели к одному из входов в катакомбы партию пленных в сорок человек и расстреляли их. Они оставили трупы лежать в течение месяца. Фашисты знали, что партизаны через свои наблюдательные щели все это видели и рассчитывали подействовать на них психически. У партизан сердце обливалось кровью при виде горы трупов несчастных, замученных советских людей. Но это не только не устрашило их, не только не заставило поколебаться. Наоборот. Они с еще большей яростью стали бороться с ненавистными захватчиками.

Тогда оккупанты применили другую тактику. Они знали, что у подпольщиков на исходе продовольствие. Они знали, что подземные большевики голодают. И вот они подвезли к входу в катакомбы походную кухню, согнали к этой кухне все население Усатовых хуторов и стали раздавать им еду. Толстый повар в белом колпаке наливал в миски наваристый суп, бросал жирные куски говядины, раздавал буханки свежего золотистого хлеба. Время от времени он, потрясая половником, обращался к скале, в которой, он знал, находятся невидимые партизаны, и кричал им:

- Партизан, сдавайся. Хочешь кушать? На тебе кушать, выходи!

Партизаны уже голодали вторую неделю. Их суточный рацион равнялся семидесяти пяти граммам сырого пшена и чайной ложечке молотого кофе. Они еле держались на ногах. Но и это не поколебало их.

Тогда оккупанты перешли к планомерной осаде Усатовских катакомб. С холодной яростью, со зверской методичностью они стали заваливать, взрывать и бетонировать абсолютно все выходы из катакомб, хотя этих выходов в разных местах было несколько десятков. Они решили не оставить партизанам ни одной щели, ни одной дырочки для воздуха. В некоторых местах через катакомбы проходили стволы колодцев. Фашистские изверги отравили эти колодцы мышьяком. Они бросали туда отравляющие вещества, заливали их нефтью, пускали газы. Отряд Лазарева оказался герметически закупоренным под землей почти без пищи, без воды, с ничтожным запасом горючего, без притока свежего воздуха, без малейшей связи с внешним миром. Смерть казалась неизбежной. Будет съедена последняя ложка пшена, выпит последний глоток воды, выгорит последняя капля керосина... Все погрузится в вечный мрак. Все будет кончено.

А наверху - страшный 1942 год, зима, немцы на Волге... Можете себе представить, что должна была испытывать в это время горсточка советских людей, замурованная врагами под землей, в глубоком тылу, за тысячи километров от фронта?

И тем не менее эти удивительные люди не потеряли присутствия духа. Они поняли, что их может спасти только одно: новый выход из катакомб. И они начали подземные поиски этого нового выхода. Сперва была послана одна партия, которой был дан с собой почти весь запас горючего и продовольствия. Один за другим люди скрылись в лабиринте. Оставшиеся потушили свет и стали ждать. Они прождали более суток. Партия не возвращалась. Положение становилось катастрофическим. Тогда на розыски первой партии решено было послать вторую партию. Вторая партия состояла всего из двух человек. В лагере остался один Лазарев с двумя рядовыми партизанами. Если и вторая партия пропадет, - конец. Они прождали вторую партию двенадцать часов. Наконец она вернулась ни с чем. Ни нового выхода, ни первой партии. Воды уже не было Дышать нечем. Горючего - капля.

И вот, когда уже действительно наступил конец - самый настоящий, последний конец, - в коридоре забрезжил свет. Это возвращалась первая партия. Она возвращалась с победой. Она нашла новый выход. И нашла она его следующим образом. Часа через два или три после своего ухода первая партия заметила, что горючего осталась самая малость. Они потушили все фонари. Оставили только один. Но и он поглощал слишком много керосина. Пришлось со всех сторон обрезать фитиль, чтобы фонарь горел как можно экономнее. Шли почти ощупью, с трудом различая на стенах иероглифы. Но куда идти? В какую сторону направиться. Где может быть новый, еще неизвестный выход? Эту задачу невозможно было решить.

Они шли наобум из коридора в коридор, кружась в лабиринте, сужавшемся все больше и больше. Они поняли, что если в ближайшие часы не найдут выхода, то они погибли, так как горючего в фонаре на обратный путь уже не хватит. А в катакомбах отсутствие света означает смерть. Казалось бы, что могло их спасти? Ничто. Но и тут они не сдались, не пришли в уныние. Они решили бороться до последнего вздоха. Они сели и стали думать. И вдруг счастливая мысль осенила одного из них. Они ищут выход? Прекрасно. Но что такое выход? Отверстие, ведущее на воздух. Там должно быть и движение воздуха, сквозняк. Пусть даже самый маленький сквознячок. Важно только его поймать. Тогда они сняли с фонаря стекло и стали, затаив дыхание, следить за слабым язычком пламени. И, вдруг, они заметили, что пламя гнется в одну сторону. Оно гнулось еле-еле. Но этого было достаточно. Они определили направление движения воздуха.

И они медленно пошли «на сквознячок», руководствуясь колебанием пламени. Они прошли очень далеко, километров двадцать. И все же они достигли небольшой трещины, возле которой огонь заколебался довольно сильно. Тогда они стали рыть выход. Лопаты и ломы они побросали по дороге, так как у них не было сил больше тащить их с собой. Они стали рыть выход руками. Они обдирали себе, почти ломали пальцы... Кровь текла по их рукам, и все же они проделали достаточное отверстие для того, чтобы вырваться наружу. К счастью, была ночь и поблизости никого не было. Они вышли из-под земли. Они были в степи, за пятнадцать километров от Усатовых хуторов. Это была великая победа над смертью, гак как новый выход означал воздух, пищу, свет, связь с миром, словом, все то, без чего отряд Лазарева не мог бы прожить и одних суток...

Потом мы пошли посмотреть колодец, который подпольщики вырыли во время блокады. Он был очень глубок. Камень, брошенный в него, не сразу шлепнулся в воду. А ведь пробивали этот колодец в камне простыми лопатами и ломом. Потом мы осмотрели естественный сводчатый зал, где партизаны упражнялись в стрельбе. Это был настоящий, недурно оборудованный тир, причем мишени были вырезаны все из того же ракушняка. Их обломки лежали в пыли, со следами пуль. Стало быть, нормальная военная жизнь не прекращалась под землей ни на одну минуту. Дневальные заступали на дневальство, подметая помещение. Часовые уходили на свои посты. Караульный начальник вел постовую ведомость. Райком занимался своими партийными делами.

- Вы и в партию здесь принимали? - спросил я.

- А как же. Несколько человек приняли. Причем судили о человеке по его партизанской работе.

Лазарев улыбнулся.

- Только с анкетой у нас первое время вышло маленькое недоразумение. Неувязочка, так сказать. Когда мы уходили в подполье, все с собой захватили, одно только забыли. Анкеты, которые необходимо заполнять при подаче заявления о приеме в партию. Двое суток мы припоминали, какие вопросы стоят в анкете.

Все-таки, наконец, общими усилиями припомнили.

Нельзя же без этого. Всюду нужен порядок. Во всяком деле. Особенно в партийном.

- А исключать из партии приходилось?

- Нет. Исключать не приходилось. Не было ни одного случая исключения, - сказал Лазарев, и в его голосе зазвучала гордость.

С чувством безграничного изумления смотрел я на этого маленького, скромного человека, секретаря районного партийного комитета, который в самых невероятных условиях, под носом у заклятых врагов, с такой аккуратностью, точностью и педантизмом вел свое небольшое партийное хозяйство.

Перед тем как тронуться в обратный путь, мы еще раз обошли весь подземный лагерь № 1. Охваченные воспоминаниями своего героического прошлого, такого недавнего и вместе с тем такого далекого, окруженные немыми свидетелями их жизни в катакомбах - самодельными кружками, светильниками, оружием, патронами, книгами, остатками листовок, лохмотьями одежды, остатками обуви, - партизаны продолжали все рассказывать о своей борьбе. Они вспоминали своих боевых товарищей, сожалея, что их сейчас нет с ними.

Я познакомился затем с некоторыми из них.

До войны Анна Филипповна Горбель, сестра Леонида Филипповича, была банковским работником. Сейчас она опять работает в банке. Во время подполья она была членом райкома, инструктором связи и начальником штаба. Это она - большая, добродушная, очень простая и очень милая, скромная женщина - осуществляла связь Лазарева с внешним миром.

Она надевала на себя крестьянское платье, брала в руки корзинку с курицей или уткой и отправлялась из катакомб в Одессу, обманывая своей внешностью румынских часовых. Десятки раз она подвергала свою жизнь смертельной опасности. Она ходила на явки, приносила инструкции. Она продавала на базаре вещи для того, чтобы закупить для отряда продукты. Она лечила больных. Она ходила на диверсии. Нужно было обладать колоссальной силой воли и верой в свое дело, чтобы работать так честно и так преданно и вместе с тем с таким мастерством. У нее не было ни одного провала.

Выдающимся партизаном был и Николай Андреевич Крылевский, второй секретарь у Лазарева. Он командовал партизанским отрядом № 2 (Усатовским) и много горя причинил оккупантам.

- Ну, товарищи, пора. А то наверху, на Большой Земле, уже, наверное, ночь, - сказал Илюхин, решительно вставая с камня. - Пошли.

Проходя мимо небольшой ниши в стене, я заметил несколько растрепанных, заплесневевших книг без переплетов...

И я вдруг понял, что все люди и вещи, которые меня окружают, - и Лазарев, и Горбель, и Илюхин, и старик- хозяин усатовской хижины, и эти заплесневевшие книги, и эти самодельные светильники, и это оружие, и эти лопаты - все это уже достояние истории - одной из самых ее блистательных и волнующих страниц, говорящих о торжестве, о беспримерной победе духа нового, советского, человека над всеми темными и мрачными силами старого мира, соединившимися в фашизме.

И мне кажется, товарищ Лазарев как-то сразу почувствовал, уловил сердцем эту мою невысказанную мысль. Он сказал:

- А вы знаете что? Иногда, когда нам было очень трудно и очень тяжело, знаете, о чем мы начинали говорить? Мы начинали говорить о том, что после войны в наших катакомбах не мешало бы устроить нечто вроде небольшого музея. Пусть наши дети, пусть советская молодежь посмотрят, как боролась большевистская партия в незабвенные дни Великой Отечественной войны. И мы абсолютно твердо были уверены, что так оно и будет.

- Так оно и будет, - с уверенностью сказал я.

- Стало быть, вы первый экскурсант нашего будущего музея, - пошутил Горбель.

И мы двинулись в обратный путь, один за другим. Вскоре мы вышли на поверхность земли через выход «Утка». На дворе уже была ночь. С моря дул ледяной ветер. Звезды пылали в черном небе. Во тьме лаяли собаки. И над хаткой, где нас ждал простой крестьянский ужин, вился освещенный искрами дымок, несший крепкий и знакомый с детства запах кизяка.